После 7 октября я часто рассказываю здесь об удивительных судьбах, о мужестве и потерях, о преданности и боли. Но ни одна из историй не поразила меня так, как эта.
Очень длинное, и очень страшное, и необыкновенно оптимистичное интервью с одним из выживших 7 октября. Читайте, пожалуйста, оно заслуживает быть прочитанным до конца.
Авида Бахар, ответственный за сельскохозяйственные работы кибуца Беэри, потерял 7 октября жену, сына и ногу, но вернулся на поля, чтобы сеять очередной урожай.
- Когда вы задумались о возвращении?
- В начале ноября, когда я все еще был в больнице, со мной связался директор типографии Беэри, чтобы посоветоваться, возвращаться ли на работу. Многие жители Беэри хотели поскорее восстановить типографию, и столовую, и особенно сельское хозяйство, но я - нет.
- Почему?
- Потому что я чувствовал, что больше не способен быть сильным. 22 года на Беэри падают ракеты, но мы приходим в себя и возвращаемся к работе. Мы так хорошо справляемся, что государство даже не понимает, что на юге что-то происходит. Но 7 октября на нас обрушилось нечто такое ужасное, такое невыносимое, что я понял: хватит быть сильными, чтобы страна поняла наконец, что мы переживаем. Потому что, если мы проявим стойкость, расправим плечи и вернемся к работе, все подумают, что все в порядке и можно так жить дальше.
- И что, люди поняли вашу точку зрения?
- Нет. Жители Беэри решили открыть типографию и столовую и вернуться к работе на полях. И я рад этому решению, потому что, когда я выступал против, я не понимал, каково это — находиться в большом отеле среди тысяч людей, переживших травму. Агония, боль, тоска и страх. Даже на воротах Освенцима было написано: «Труд освобождает». Поэтому я понимаю жителей Беэри, которые сказали: «Мы вернемся в наш кибуц, чтобы людям было чем заняться, и чтобы вместе с работой пришла надежда, исцеление и реабилитация».
- Типография начала работать первой?
- Да, и когда люди вернулись на работу, не только в Беэри, но и прямо из отеля, я понял, что даже если напечатанное в типографии никому не нужно, все равно людям стоило заняться чем-то, а не просто скорбеть. Гостиница была местом траура, потому что вряд ли есть семья в кибуце, которая не пострадала. В три дома, соседних с моим, и возвращаться будет некому, никого не осталось в живых. Но когда работа началась, и люди стали возвращаться в Беэри, и вместе с ними вернулся и дух кибуца, и в конце концов я тоже вернулся, чтобы работать на своих полях.
- Что вы испытали при этом?
- Гордость. Огромную гордость и радость от того, что я могу вернуть к жизни свои поля и сады. В конце концов, я — часть природы, сельское хозяйство — это колесо жизни, и у нас нет другого выбора, кроме как катиться вместе с ним. Я сеял, поливал и сажал, и именно так я понял, что в конце концов жизнь побеждает.
Я благодарен за то, что есть. Это не я придумал, но это гениально. Я понял это, когда очнулся после операции по ампутации ноги. Воскресное утро, сосудистое отделение больницы Сорока, рядом со мной лежит раввин из Нетивот, милый человек, которому ракета попала в ноги <…> И каждое утро этот мой сосед плачет и кричит, когда ему меняют повязки, потому что у него множественные ранения, и это неописуемая боль, но каждое утро он еще и благодарит Бога. Через какое-то время я понял, что он, наверное, видит то, чего не вижу я. Я спросил его: «За что ты Бога благодаришь, смотри, как он нас перемолол, почему он заслуживает слов благодарности после 7 октября?» Он ответил: «Мне от этого легче». Мне потребовалось еще четыре дня, чтобы осознать, что я получил от него лучший урок, который я когда-либо получал: то, что ты благодаришь, помогает тебе, и неважно, кого и почему. Можно благодарить деревья и камни. Ведь если благодаришь, то смотришь вперед. Если благодаришь, то тебе есть кого и за что благодарить. Ты, может быть, оставил после себя двести мертвых, но если у тебя есть один живой человек, ты благодаришь его и смотришь на него, и не видишь постоянно этих двухсот, потому что ты занят живым человеком и тем, что с ним.
- А у тебя многое осталось?
- Именно. У меня многое осталось, несмотря на то, что я много потерял. У меня была удивительная жена, с которой я прожил 32 прекрасных года. Это не само собой разумеется. Люди иногда разводятся после двух лет. У меня был сын, идеальный ребенок, которого мне посчастливилось воспитывать целых 15 лет. <…> У меня остались 2 сына и дочь. У меня так много забрали, и я грущу, я скучаю по ним, но в конце концов говорю спасибо за то, что было и что осталось.
- Ты злишься на события 7 октября?
- Расследовать 7 октября будет очень сложно из-за хаоса, который был тогда, но я считаю, что каждое решение, принятое в тот день, было лучшим на тот момент, и поэтому я ни на кого не сержусь. Наоборот. Нужно наградить всех солдат, парамедиков, резервистов, добровольцев, всех, кто помогал, потому что рядом с ужасом было так много героических историй <…>
7 октября мы проснулись от сирены воздушной тревоги и выбежали на улицу, чтобы посмотреть, что происходит, без особого волнения. Мы с женой спустились со второго этажа, я помню, что я надел шорты, а жена набросила галабию [длинное свободное платье]. Мы стояли в саду с детьми и ждали армии. Я им сказал: должны прилететь два вертолёта, как обычно, мы уже 22 года под обстрелами, и всегда одна и та же история, сначала ракеты, потом вертолёты, потом тишина. Только в этот раз вертолётов не было. Прилетел один F16, пофотографировал и улетел. Началась перестрелка, а в WhatsApp начали писать жуткие вещи. Мы бросились в защищенную комнату и закрыли дверь.
- Вы боялись?
- Мы понимали, что попали в беду, только не знали, насколько она трудна и сложна. Мы все думали, что вот-вот придет армия. Ведь мы самая сильная страна, самая сильная армия, самые лучшие командиры. Люди надеялись на армию, на защищенные комнаты и на забор, и все это рухнуло. Когда приходят террористы, защищенные комнаты – это самая страшная смертельная ловушка.
Прежде чем войти в защищенную комнату, мы опустили жалюзи, выключили свет и стали ждать. Мой сын Кармель принес из кухни четыре ножа и сказал мне, что если террористы придут сюда, мы их перережем. Я сказал ему, что мы никого не убиваем, просто пытаемся защитить себя. Мы сидели вместе и ждали. Несколько лет назад мы купили большой коровий колокольчик и повесили его на дверь. Если бы в дом вошел террорист, мы бы сразу его услышали. Около половины восьмого утра мы услышали выстрелы совсем близко. Люди звали на помощь, наших соседей резали, жгли, пытали, а мы не могли помочь. Мы слышали только ужасные крики и множество выстрелов. Я подумал, что так выглядела Катастрофа. Прямого контакта с террористами у нас не было, но в 9 часов мы услышали, что они в доме, за дверью. Мы с сыном схватили дверную ручку и удерживали ее изо всех сил. За дверью террорист кричал: «Откройте!» и ругался, а я по-арабски просил его уйти. В конце концов они просто расстреляли дверь в упор в самом слабом месте, в районе ручки. Моему сыну прострелили обе руки, мне – ногу. Дверь заклинило, было невозможно ни войти, ни выйти. Террористы двинулись дальше и отдали приказ другому отряду сжечь дом. Они работали очень организованно, очень методично. Одно подразделение отвечало за вскрытие домов, проникновение в защищенные комнаты и убийства, другое - за поджоги домов в случае, если люди забаррикадировались внутри, а третье - за пытки и грабежи.
Мы перевязали раны полотенцами. Террористы подожгли дом снаружи и внутри. Комната была наполнена густым дымом, мы не могли дышать, поэтому мы взяли пропитанные кровью полотенца, пропитали другие полотенца мочой и попытались дышать через них, чтобы фильтровать дым. У нас было два варианта: либо умереть, либо открыть окно и умереть. Террористы пытались открыть окно снаружи. Оно открылась на ширину около десяти сантиметров и застряло. Это спасло нас, потому что в щель ушел дым. Потом террористы бросили в комнату три гранаты. Две из них взорвались, и моя дочь Хадар была ранена в ногу. Кармель сидел на полу, истекая кровью, я лежал на полу, моя жена Дана лежала рядом, Хадар сбоку, прикрываясь чемоданом, рассылала всем подряд СМС «спасите нас, мы умираем». Мы пытались наложить жгуты Кармелю, но не смогли остановить кровотечение. Хадар сказала мне: «Папа, третья граната не взорвется!», и я не понял, откуда у 13-летней девочки это знание. Потом она сказала, что ей удалось вытащить винты из ног, а я кричал: «Не вынимай винты, ты истечешь кровью!».
- Что было потом?
- В какой-то момент террористы выстрелили в окно, и Дана вдруг сказала: «Ой, я не могу дышать» и умерла. Хадар позвонила в скорую помощь и сказала: «Маму застрелили, что нам делать?». Ей велели раздеть мать и посмотреть, где пулевое отверстие. <…> Дана умерла мгновенно, не мучилась.
- Вас это утешает?
- В какой-то степени. Но тогда мы пытались думать о жизни. Времени не было, оно остановилось. Из троих живых в лучшем состоянии была Хадар, которой едва исполнилось 13 лет. Она одновременно работала с тремя мобильными телефонами, пытаясь вызвать помощь и понять, как помочь нам. Около четырех часов дня Кармель тоже понял, что не выживет. Он истекал кровью и в какой-то момент сказал мне: «Папа, когда ты меня похоронишь, похорони меня с моей доской для серфинга». Я разозлился на него, я закричал: «Что ты несешь, армия идет, держись, мальчик», но он начал дышать быстро и коротко, как дышала Дана, и умер.
Я сказал Хадар: «Послушай, теперь маме и Кармелю хорошо, у них больше ничего не болит». Она была в шоке <…>. А потом она сказала мне: «Папа, не оставляй меня». Я был серьезно ранен, истекал кровью, но твердо сказал ей: «Конечно, я не оставлю тебя, пока они не придут нас спасти». <…> Хадар поговорила с врачами по телефону, они ей рассказали, что делать со мной, но мы оба были слабы и не могли пошевелиться.
Только в семь вечера прибыли первые спасатели. Инженерные войска окружили наш квартал и ходили от дома к дому. Я уже был уверен, что мы не выберемся, но вдруг мы услышали сильный взрыв и Хадар закричала: «Папа, пришли нас спасти». Но потом она сказала, «Это не наши, это не настоящие, я не узнаю акцент», потому что постоянно предупреждали в WhatsApp, что даже если говорят на иврите и просят открыть, ни в коем случае не открывать, так как там были заложники, которых террористы заставили стучаться в двери и выманивать людей. Я сказал Хадар: «Если мы останемся в комнате, мы все равно умрем». В этот момент солдат подошел к окну и посветил фонариком внутрь. Мы услышали, как он крикнул: «Здесь просто бойня». Я закричал: «Здесь двое мертвых и двое живых». Хадар удалось открыть окно, и солдаты вынесли нас, осмотрели и наложили жгуты, ей и мне. Солдат сказал мне, что у меня почти не осталось крови. <…> Меня положили на доску для серфинга, перенесли в оливковую рощу, оттуда на носилки, а затем в машину скорой помощи, которая отвезла меня в реанимацию, а дочь в отделение неотложной помощи в Сороке.
Мои старшие сыновья были далеко. 22-летний Ротем путешествовал по Индии, а 18-летний Нуфар был в другом конце Израиля. Как только Ротем получил первые сообщения о том, что происходит в Израиле, он помчался в аэропорт и купил три билета, в надежде, что хотя бы один рейс улетит. Он полетел через Аддис-Абебу и уже вечером прибыл в больницу. Когда я очнулся после операции, то увидел своих братьев и спросил, кто рядом с Хадар, и они сказали мне: Нуфар, Ротем и сестра моей жены. Они спросили, хочу ли я знать, что случилось с соседями? И я сказал: не хочу, не могу. Кто умер, тот умер. Даже когда я немного оправился, начал передвигаться в инвалидной коляске и поехал в Беэри работать в поле, я не заходил в дома. Это слишком трудно. Но я вернулся в Беэри. Без жены, без ребенка, без ноги, но вернулся и повторял себе, что мы должны быть сильными.
- Как можно быть сильным после такого ужаса, после таких потерь?
- Мы сильны. Это не имеет ничего общего с тем, что мы потеряли. Моя жена и сын погибли, это данность, на это нельзя повлиять. Поэтому я вкладываю силы в то, что можно изменить. Это мой способ выжить. Я стараюсь объяснить себе сложные вещи простыми словами. Когда я спрашиваю семью и друзей, что такое тяжелая утрата, они начинают говорить высокие слова, от которых только хуже. Поэтому я пытаюсь понять это своим путем. Мне не больно, что они умерли, я просто скучаю по ним, и я благодарен за то время, что они были со мной. Так я понимаю потери. И поэтому утрата не сбивает меня с толку и не причиняет мне боли.
В моем удостоверении личности написано, что я вдовец и отец, потерявший сына. Это всегда рядом. Когда я слышу песни, которые они любили, когда я вижу их фотографии, я так скучаю по ним, что сердце разрывается, и тогда я говорю себе: если бы они сейчас уехали далеко, и ты не смог бы их посетить, ты бы тоже скучал по ним.
Но бывает, что ты не выдерживаешь и плачешь. Плачешь не о тех, кто умер, а о тех, кто остался. Я смотрю на свою семью, на своих детей, насколько они сильны и как они справляются. Иногда я спрашиваю себя, что у них есть, чего нет у меня, и тогда я понимаю, что я представляю себе ситуации, которых мои дети даже представить не могут. Я представляю, как Хадар выходит замуж и мамы нет рядом. Хадар не способна представить себе такое. Это трудно именно потому, что они сильные и не видят того, что вижу я.
- Что ты видишь?
- Семейные торжества, которые будут только углублять тоску. Праздники. Выходные. Выходные - самые тяжелые для меня. Для всех людей здесь, в палате. В больнице нас не оставляют ни на минуту, все доступно и удобно. Дома не все доступно, и иногда остаешься в одиночество, и каждый угол напоминает о том, что было и больше не будет. Это случается со мной довольно часто, но потом я напоминаю себе, что это огромное везение, что я встретил свою жену в 17 с половиной лет, и что мы создали замечательную семью, у нас было четверо детей, и что есть люди, которые переходят дорогу и погибают в результате несчастного случая, а мне удалось прожить с ней 32 года, и я могу сказать спасибо за сына, потому что с ним я прожил 15 замечательных лет. Этого больше нет, но пока это было, это было прекрасно.
- Ты зол на армию и силы безопасности, которые прозевали эту ужасную резню и которым потребовалось так много времени, чтобы прийти и спасти вас?
- Нет. Это правда, если бы они добрались до моего сына на несколько часов раньше, они могли бы его спасти, потому что он погиб от кровопотери. Но террористов было в десять раз больше, чем нас. Если перед вами вооруженная армия, в разы превышающая количество ваших солдат, даже если вы убьете десять, одиннадцатый убьет вас. Именно так было до семи часов вечера, когда четыре танка прибыли в Беэри, вошли в кварталы, открыли пути для эвакуации и спасли жителей.
Я не думаю о всяких конспирациях, но я смотрю в будущее. Я не премьер-министр и не военный, но как житель места, которое годами обстреливали ракетами и «Катюшами», я знаю: необходимо донести до мира, что с этими соседями мы больше не можем жить. Сосуществования больше не будет. Либо они уйдут, либо мы, потому что опасность слишком велика. Если бы 7 октября произошло в Афуле, Метуле или Кфар-Сабе, сегодня у нас было бы 140 тысяч погибших. Я говорю: любую территорию, которую нам освободит армия, мы будем обрабатывать, засевать и собирать урожай. <…> Но если Газа останется там, через два месяца мы снова окажемся под ракетами, и в следующий раз будет еще хуже.
- Ты не веришь, что еще есть шанс на сосуществование?
- Абсолютно нет. До 7 октября я верил в сосуществование. В моих садах работали палестинцы из Бейт-Лахии. Я верил, что если мы будем платить им достойно, 400 шекелей в день, а не 100, они не захотят причинять нам вред, зачем? Это была иллюзия. Сегодня я говорю: если в Газе сотни похищенных, и ни один палестинец не сообщает информации о них, то все они ХАМАС, сегодняшний или завтрашний, от мала до велика. Они не должны быть здесь, потому что это они стреляли в меня, это их молодежь брала заложников и сжигала дома с людьми, их старики грабили все подряд. Я видел их на камерах. Все они, всех возрастов, участвовали в этом «празднике». По моему мнению, они не имеют права существовать в этом месте. <…>
- Это сильное разочарование.
- Это прагматичное разочарование. И оно случилось вовремя, если бы мы не разочаровались сегодня, через несколько лет мы оказались бы в гораздо худшей реальности. <…> Если Израиль проявит слабость в Газе, против нас восстанут другие. Мы должны вести себя как раненый лев, но на данный момент армия - это не раненый лев, это просто лев, выполняющий задачи.
- Разве армия не воюет жестко и мужественно?
- Армия выполняет свои задачи, но политики не направляют ее в нужные места. Я считаю, что войну следует остановить на два дня и поставить ультиматум: в течение 24 часов нам возвращают заложников, а если нет, то от Рафиаха останется одна большая воронка, сколько бы ни было жертв.
- Но мы видели в Газе, что ХАМАСу наплевать на мирных жителей. Улицы ровняют с землей, а похищенные до сих пор не вернулись. Почему же в Рафиахе все будет иначе?
- Потому что на самом деле в Газе есть несколько разрушенных улиц, но стоит свернуть налево или направо, и там идет нормальная жизнь. Даже рынок в Газе сегодня работает. Когда угрожают уничтожить город, уничтожают его полностью, и если в течение двух дней заложников не вернули, переходят к следующему городу.
- Даже оставив в стороне моральную и политическую сторону вопроса, есть ли у Израиля военная способность уничтожать целые города?
- Израиль — это фикция. У него нет ничего. Он остался в 48-м году с F16 и М16, оружием и самолетами. Мы выросли, полагая, что мы самая мощная армия в мире и самая могущественная страна. К сожалению, мы увидели, как все это распалось рано утром 7 октября. Поэтому я и говорю: давайте опомнимся. <…>
- Почему мы потерпели неудачу?
- Мы высокомерны, и высокомерие убило нас. Высокомерие приносит хаос. Когда вы высокомерны, вы боитесь всех, кто знает больше вас, потому что они могут заменить вас. Я управляю сельским хозяйством, 15 гектаров земли, но не знаю, как полить дерево, потому что у меня есть профессионалы, которые орошают землю, и агрономы, которые ими руководят. Если я забоюсь, что меня заменит агроном, и уволю его, мне конец, потому что в тот момент, когда у меня возникнет проблема с авокадо, я с ней не справлюсь. Но руководство страны боится конкурентов, боится потерять власть. В правительстве были хорошие люди, которых боялись, и их убрали. Люди у власти в правительстве и в армии, были уверены, что они все понимают лучше других, и эта уверенность стоила нам большой крови.
И все же, мы пришли в этот мир, чтобы жить хорошо. Я говорю вам, у меня была хорошая жизнь, и у меня снова будет хорошая жизнь. Я знаю это на сто процентов. Мне 50 лет, и я продолжу сажать сады. Авокадо и цитрусовые, манго и картофель, арахис, пшеницу и ячмень. Я принял решение не возвращать арабских рабочих, поэтому я сказал государству, чтобы оно привозило к нам тайцев. Нам помогают люди со все страны, мы создали добровольческую группу «Катиф» и надеемся, что она будет расти.
- Вы вернетесь в Беэри?
- Ну конечно. В Коста-Рике есть один вулкан, он называется Ареналь, и он умеренно активен. Каждые десять минут он извергается и выбрасывает лаву в воздух. Каждую ночь вы сидите у его подножия, наслаждаясь горячими источниками, созданными его внутренним потоком, и вы знаете, что извержение незначительное, безобидное и не угрожающее, но раз в 50 лет этот вулкан извергается со всей силой. Фермеры уходят, как только появляются признаки серьезного извержения, а после того, как он перестает бушевать, возвращаются и восстанавливают свои дома и сады. Мы тоже такие, крестьяне, соль земли, черный кофе без сахара. У нас нет ничего кроме хорошей земли. Мы вернемся к вулкану, потому что это наш вулкан.
OM Kromer![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
